ИСХОД

Пётр Стародубов сидел и морщил лоб. Лукерья, прибитым птенцом, пытливо и сторожко поглядывала на мужа и, лишь, сухонькой кулачок, горестно подпирал впалую щёку, а шея, ещё по-девичьи лебединно-изогнутая, беззащитно тянулась в сторону сурового лика главы семейства.
- А, хрен, бы ево, Лукеша..? А?
Жена поморгала выгоревшими, белёсыми ресницами,
- Што ни тако, а, Петруша?
- Да ить.., - Пётр покрутил головой, - тута сельской голова говаривал, штось на поселение в Сибирь можа податьси и землицы тама отваливают чуток не по пять десятин на мужску душу…
- Так боязно, Петруш, Сибирь – оно вона, како далече и каторжных тудыть ссылают?..
- А, тута, а, тута и двух десятин нетути, како жить то?
- Тута мы дома, чай, не пропадём, родня подмогнёт…
- Много твоя родня спомогла в запрошлом годе, лебеду к весне хлебали, родня, сама без порток.
- Дык, ить, не в достатке сживаеть.
- То и я говорю, а, чавой там, ввечеру схожу до брательника, покалякаем.
Иннокентий Стародубов был в родове Стародубовых за большака. Среднего роста, крепко скроенный и молчаливый, он скупо ронял слова, при этом запускал руку в клочковатую бороду и выискивал там неизвестно что.
- Ишь, што надумал, можить и правильно, тольки..., - Иннокентий искоса взглянул на брата, - оно, ить како, зарешить, энто тебе не соловей свистнул, всю жизню в дыбки поднять, тута не супонь, затянешь под наше вам, вдругорядь не очухаешьси.
- Я с понятием, Кеша, но жизня, оно видишь, како выкручивает, можеть и тыть со мною?
- Я? Окстись, Петро, у меня забот и безо Сибири выше стрехи, безо всяких закондыков не продохнуть. Ить тыть, како я разумею, ужо подрешал? Али не тако?
- Не знаю, братка, не знаю…
Паровоз, фыркнув паром, шумно запыхтел, приглашая отъезжающих занять свои места.
- Лукашка, мать твоя, – Пётр суетился на грязном перроне Курска, - игде Катька? И кудыть Сысой убёг?
- Тако то, Пётр Ильич, тако то?.. – бестолково двигалась Лукерья, - их городовой погнал…
- Окстись, мать, причёма тута городовой?
- А, я почём знаю, погнал и всё, - Лукерья супила свои выгоревшие добела брови, - и меня тако пхнул, чуток на железы не впала.
- Охти мне! Баба пустоголовая, я жить говорил от вагону-то не отходь, ни на шаг.
- Тятька, - откуда-то из-под колёс появился Сысой, тащивший за руку сестру, Екатерину, - туточки мы, маненько сплутали.
- Ах, вы, бесяната, марш в вагон, чичас съезжаем. Марш! А, Трофим, Трофим, он игде?
- Да, тута, я батя, - младший сын важно вышагнул из-за спины дядьки Иннокентия, - я Зорю привязал, напоить бы надобно, шибко скотина волнуетси.
- Нета, вы посмотрите на нево, скотина волнуетси!?
- И с чаво ж?
- Так, парывоз вопит, как оглашенный, а скотина-то, парывозу и не видавши никогдать и занапрасно, вы, дядька Игнатий, надо мной надсмехаетеси. Вота дядька Андрей он по хозяйству завсегда со мною советы держал.
Игнатий рассмеялся,
- Тудыть тебя в заманушку, рачительный мужик растёт, а Петро?
- Полно, полно, братка, плохо, што с Андрейкой попрощаться не удалоси, кака из Петербурга возвертается ты ему поклон передавай от всево маво семейства. Ежели задумает чаво, пущай до меня подаётси.
- Ну, ну, расходилси, ты сам-то поначалу до той Сибири добериси, да, обустройси тамо, тады и.., - Иннокентий сердито сдвинул брови, - манить Андрея не надоть, тыть уезжаешь, он за тобой потянетси, а хто в родном гнезде трудовать будя?
- Игде трудовать? На полдесятине, тако Андрейке и иха не полагаетси, остатный конец, в городу плотничать, а там быстренько от земли отойдёт.
- Можа оно и тако, - Иннокентий почесал бороду, - но одноть не гоже в такую даль отправлятьси, ить…
- Увсё, Кеша, ты у нас завсегда за голову был, а тута, тута .., - Пётр с секунду помолчал, - давай-ка лучшее прощеватьси. Мне ещё в тепляке нужноть посмотреть, дырьё заткнуть.
- Давай, - Иннокентий Стародубов медведем навис над коренастым Петром и сгрёб его в объятия, - не молчи, отписывай, како обустроишьси.
- Ага-ж, ага-ж, - покряхтывал в крепких руках брата Пётр, - только тыть, Кеша, меня увперёд удавишь.
- Штось? – Иннокентий отстранился, - што сказал? А-а, так то любя и печалуясь. Давай лбы перекрестим.
Они повернулись в сторону к едва виднеющемуся вдалеке кресту храма.
- Осподи, спаси и сохрани дети твоя! – зачастили заскорузлые ладони, неся щепоть крестного знамения, - Осподи, во сохранения живота нашего!
Паровоз, шипя паром, трижды требовательно засвистел, поторапливая.
- Побёг я, Кеша, побёг.

* * *

В вагоне-теплушке, разгороженным на две половины, свободно гуляли сквозняки и, сколько не старались временные обитатели этого дома на колёсах заткнуть щели рядном, но пользы от их стараний было чуть.
- Да, штой ты, Хавронья, там увсё елозишь, - урезонивал жену попутчик - Авдей Чащин, - тута надоть сплошь дранку ложить. Како, Петро Ильич? – он повернулся к Стародубову, - чай не змёрзнем?
- Пустое калякаешь, Авдейка, времена холодные наступают, а намо ещё семь вёрст киселя хлебать, всего второй день в пути.
- То тако, - Авдей покрутил головой, - а, скажи, Петро Ильич, како ты в такую даль сосмелился податьси?
- Тако жеть, како и ты, - отмахнулся Стародубов.
- Э-э, не скажи, мне што, собратьси – тольки опоясаться, а, у тебя животина, - Авдей кивнул в сторону привязанных к коновязи коня и корову, - детишков три души, да и…, - он махнул рукой, - землицы в Стародубове немного было.
- То и дело, што немного. Само вона с тяжёлой женой в дорогу пустилси, небось, не от хорошей жизни?
- Оно тако.
Они замолчали, глядя в наступающий вечер, пестрорядным полотном проплывающий за открытой дверью вагона.
- Хорошо тако-то, сидеть, да поглядывать, да поплёвывать, - Авдей потянулся, отчего его крупное, ещё не заматеревшее в трудах и заботах тело, выгнулось дугой, - дома ить к свадьбам готовятси. Зерно убрано, покосы скончилиси, хорошо. – Он вновь обернулся к Стародубову, - Петро Ильич, а правду сказывают, што село ваше – Стародубово, тако названо в честь прадеда вашего, Евлампия Стародубова?
Пётр почесал в затылке,
- И правда, и неправда. Село наше тако названо по имени помещика, который и владел нашей деревней, како уж она тогда называлась, нихто и не помнит. Фамилиё помещика была Стародубов и село стали называть Стародубово, и всех, кто в нём проживал, тожить фамилию получили Стародубовы. То, да сё, пока время шло, люди селилиси в нашем селе, хто умирал, а хто и убегал. Тако, што, чичас у наса не только Стародубовы проживают, но и другова люда предостаточно.
- Вон оно како, - Авдей подёргал себя за куцую бородёнку, - чегось тольки в этом мире не случаетси. У наса, в Алексеевке, деревню по имени Алексея назвали, а хтось энтот Алексей бывши, толи путник какой-то, толи человек лихой, никому не ведомо.
- Бывает. – Пётр достал из кармана кисет с табаком, свернул самокрутку и задымил, пуская дым в приоткрытую дверь теплушки. – Бяри, - он протянул кисет Авдею.
- Я редко балуюси.
- Отчего тако-то?
- У нас, в роду, нихто табакурением не занималси.
- Эт, како?
- Тако повелось.
- У-у.
Они ещё помолчали.
- Каво ожидаете? – Пётр посмотрел в сторону Хавроньи, - пузо одноть огурцом, - мальчишонка будет.
- Хорошо бы, - Авдей вновь почесал свою бородёнку, - чайку бы пошвыркать, совсем бы приворено ставши.
- Дым паровозный глотай, она тоби заместо чаю.
Поезд стал замедлять ход.
- Однако остановка будя, - засуетился Авдей, - чевой-то, названию не видать.
- Э-на, мотри, станционный начальник вышагивает, фуражка-то, фуражка, красна, а пуговицы, како блестят, што тоби…
- Игде? – подсунулся к дверям Трофим. – О-о! Важнецкий дядька, - мотри, тятя, мотри! – Эй, пузо, глянь, не упади!
- Цыть, чертёнок! – пришикнул на него отец и отвесил подзатыльник, - я тебе! – он погрозил сыну кулаком.
Тем временем, состав окончательно остановился. Они ещё немного подождали.
- Побягу, можа кипятком разживуси. – Стародубов накинул на плечи сермягу, из грубого, самотканого полотна, - Сысой, бяри баклажку и айдате, за мной.
- Пётро Ильич, погодь, я с тобой. Хавроха, ты кудыть-раскудыть тоби в кочерыжку, мойный азям всунула?
- Так туточки, туточки бывши, - Хавронья стала тяжело подниматься с лежанки-топчана.
- Да, сиди, тыть, я само сыщу. Вота жеть пропасть, како чево, кудыть покладу, сам потомче и не сыщу. А-а, вота он игде! – Авдей потянул азям за рукав, под сеном схоронилси, - чичас я, Пётро Ильич, чичас.
- Не торописи, тута долгонько простоим.
- Пошто тако?
- Не базлай, хватай какую ни есть посудину и пошагали.
Перрон каменно ткнулся в лапти и потянул чёрную ленту в сторону станционных построек.
- Тятя, глянь, вона то надпись накалякана.
Пётр вскинул голову. Надпись над зданием станции, косо повисшая и неудобочитаемая вследствии этого, обозначала пункт, которого они достигли.
- Чтой-то я разобрать не можу? – Стародубов повернулся к сыну, - зачти-ка, кудыть мы дотюхали.
- Кро-мы, - прочёл Сысой, - Кромы, тятя.
- Тако тоть, чай, ужеть Орловская губерня?
- Орловская, Орловская, - подтвердил подошедший станционный смотритель, а, вы откуда.
- Мы – курские, - Авдей подпхнулся к начальству поближе, - тако в Сибирию едем, вота оно како.
- В Сибирь? – станционный внимательно всмотрелся в их лица, - и не страшно?
- Опаску, конешно, имеем, - Пётр сурово, из-под бровей, взглянул на железнодорожного, - ты, барин, подскажи, игде кипятком разжитьси можна.
- Кипяток там, - показал смотритель, - можете не торопиться, ваш состав простоит часа четыре.
- Пошто тако?
Смотритель пожал плечами.
Горячая вода – это то, что надо было для оживления жизни в теплушке. Бабы засуетились, стараясь приготовить что-нибудь, из имеющихся запасов. Мужики стояли около вагона, покуривали самокрутки и беседовали.
- Видал, како начальник удивился, како узнавши кудыть мы путь держим?
- Я бы тожить не подумал, - Пётр тщательно заплевал окурок и закинул его под вагон, - в тако время и неведомо кудыть. Одно слово – Сибирь, то тоби не понюшка табаку. Кадыть доберёмся, ещё до первопрестольной не дошкандыбали, а холодок-то прихватыват.
- Правда твоя, Пётро Ильич, прохладно, - стоящий рядом со Стародубовым рябоватый мужик из соседней теплушки поддержал его, - холода ныне ранние.
- То-то, а како оно в Сибири будя? Вонпрос?
- Батька! – Звонкий голос Трофима прервал их беседу, - матка снедать кличет.
- Пойдём, Авдей, чем Бог послал, перекусим.
Чащин враз поскучнел.
- Што-то неохота.
Стародубов усмехнулся в бороду,
- Ладноть, чево тамо, к нашему котлу прибивайтеси, опосля сочтёмси.
Кулёш из распаренной пшеницы, сдобренной шкварками, мягким комом оседал в животе.
- Петро Ильич, тыть не подумай чево…
- Хлебай кулёш-то, да помалкивай, - Стародубов облизал деревянную ложу, -намо безо разницы. И како тольки в путь пустилси без харча?
- Я, то.., - Авдей заулыбался, - у мени-то.., - он с секунду запнулся, - потом, што, разберёмся.
- Дась? – Пётр Стародубов на несколько секунд замолчал, - дурак тыть, Авдей Чащин, зипунный дурак.
- До Орла вёрст с сотню, - Стародубов сытно отрыгнул, - Лукерья, како, што приключитси, тыть меня сбуди, - он сонно подвернулся на сенной подстилке и громко засопел, показывая, что спит.
- Ох, замрачнею я, мужики, - Авдей чуть поторкался и также засопел, прикидываясь спящим.

* * *

Потешное стояние в Москве-городе уже не только надоело, но уже и тяготило приезжих.
- Кадыть, тольки отъедем? – сетовала Лукерья, беседуя с Хавроньей и, с опаской, оглядываясь на Петра, - завроде увсе сроки ужеть переждали..?
- Цытя, курица безмозглая, - глава семейства сурово хмурил брови и старался уйти от ответа, - нам бы по-добру, по-здорову уехавши. Авдейка должон всё сузнать, придёт и обскажет.
- Тому бы тольки по городу скакать, горя не знает, - Хавронья Чащина колыхнула своим грузным телом, - не вы бы, Пётр Ильич, с голодухи ложки жевали.
- Да, будя тебе-то, - Стародубов неодобрительно взглянул на жену Авдея, - она мужик, конешно, шалопутный, но старательный…
- Уж, не обо мне ли речь? – патлатая голова Чащина вынырнула у открытой двери, - така вота она я.
- Давай, залазь, - Пётр отложил тулуп, который осматривал, - совсем заветшал. Чево разузнал?
- Дык, чумазые, которые на станции трудуют, говорят, штось дня два, три, нам туточки быть, покаместь из Смоленска ещё переселенцы не прибудут.
- Вон оно как! – Пётр встряхнул головой, - значитца не одни в Сибирь покатим?
- Выходит, тако.
Смоленские переселенцы прибыли лишь на пятые сутки. В отличии от степенных и тихих курян, уроженцы Смоленской губернии оказались народом весёлым и до крайности шумным. Новые соседи, тотчас же, по приезду, устроили небольшой балаган на площадке прямо у вагонов. Русые головёнки снующей детворы, казалось, заполнили собой всё свободное пространство, а их крики разносились с такой ясностью и громкостью, что заставляли вздрагивать всех обитателей вагона.
- Вота же итти её в бубен, спокоя нетути, – Пётр повернулся к Авдею, - смотри-кось, у наса из пяти вагонов, тольки двое с детишками, мыть, да Митрофан Лыков, из третьево вагону, а тута, што ни человек, тако с ребятишками.
- Можа оно и надоть тако, на каждого ребятёнка, мужска рода, землицы дадуть.
- Агеть, дадуть, исправник догонит и по шее наложит.
- Ты, энто, штось, Пётр Ильич, думаешь, зазря мы в путь-дорогу двинулиси?
- А, бес ево знат, Авдейка, но сумления появилиси.
Так беседуя, они и дотянули до вечера. Бабы принялись кашеварить, на костре, который распалил Авдей, прямо около вагона. Стародубов только поворчал, что придёт железнодорожное начальство и всем перепадёт на орехи. На что Авдей только отмахнулся, показав на смоленцев, которые по-цы-гански разожгли с десяток подобных, походных кухонь.
Часам к девяти вечера гомон и шум поутихли. Бабы и ребятишки, насытившись, укладывались спать, зато мужики кучковались около первого вагона смоленских. Среди них мелькали лица и курских переселенцев.
- Пойтить, штоль, с мужиками покалякать?
- Кудыть? - взвыла Хавронья, - сиди ужо.
- Не твоё дело-то, - Авдей подхватил свой латанный азям, - скушно сиднем сидеть.
Его фигура скользнула к двери.
- Сысой, - позвал Стародубов сына, - ну-ка, подмогни дверь притворить. Мужики бузу могут затеять, а нам то ни к чему.
Многоопытный Пётр правильно рассчитал предстоящие события. Примерно к десяти часам вечера, когда сумерки плотно охватили осенний вечер, началась гульба. Голоса мужиков вначале негромкие и рассудительные, постепенно набирали громкости и уже кто-то визгливо стал поминать своих обидчиков и грозился попомнить старые обиды.
- Чичас задерутся, - Лукерья привычно поджала губы, - кудыть!? – Она ухватила за рубаху, сунувшегося было к двери Сысоя, - сиди на месте, а то батька выпишет тоби берёзовой каши.
- Я тебе! – большой кулак отца помотался перед носом сына, - сидеть тиха!
А на воле началось. Невнятные крики переросли в многоглоточный рёв.
- Язви тебя в душу!
- По дыхалам ему, по дыхалам!
- Ты, наших бить!
- Почалось, - Стародубов покачал головой, - брагу видать смоленские с собой привезли, теперича ожидай городовых.
А драка набирала силу.
- Убью! – взвился крик, - спасайси!
Хавронья Чащина поднялась с топчана,
- Никак Авдей голосит?!
- Сиди, голосит, не голосит, ты сиди, - Стародубов с осуждением поглядел на дверь вагона, за которой кипело нешутейное сражение, - чево хлещутси, только во вредность своему животу.
- Да, разить он думат, - Хавронья беспокойно ворочалась, прилаживая себя и выпирающий живот, - не дай Бог, што случитси.
- А, тыть не каркай! – прицыкнул Стародубов, - вота жеть, беспутная душа…
О ком он так сказал было не совсем понятно, толи об Авдее, толи о себе.
Звонкие трели полицейских свистков перекрыли шум потасовки и вдоль вагонов понеслось:
- Держи! Держи его! Семён, Семён, мать твою в душу, кудыть ты?! Хватай зачинщиков! Того, того в поддёвке бери!
Постепенно топот ног и крики отдалились и наступила тишина.
- Кажись увсё, - Стародубов навалившись грудью стал открывать дверь, - поглядим, како, да што. – Сысой подскочил к отцу. – Ты то кудыть лезешь?
- Тако я тожеть поглядеть.
Пётр промолчал. Дверь, заскрипев ржавым железом, чуть отодвинулась.
- Надоть маслом льняным смазать бы.
- Тако то казённа дверь, батя, нама она без беспокойства.
- Эх, ты, сопля зелёна, казённа, - передразнил сына Пётр, - дверь то казённа, а нам ею пользоватьси ишо сколь? Вота то-то.
Они стояли у вагона, вдыхая свежий осенний воздух, и смотрели в небо, густо обсыпанное мерцающими звёздами.
- Тако то хорошо, ажник в грудях шимит, - Стародубов поднял руку, - сколь годов я в небушко не сматривал, почитай кады парнем был.
- Энто кады жеть былоча?
- Давно, сынок, давно, тады то твоя мамка ишо девкой была. Ох, и баская девка. За ней, почитай, увсе наши парни бегали…
- И тыть?
- Я во первых женихах ходил, само собой, бегал.
Слабый шорох раздался под самым вагоном, у ног мальчика.
- Штой тось?! - Сысой в испуге отскочил, - батя, хто-то шебуршитси.
- Ну, кась, отойди, - Пётр склонился, - хто ни есть, выходь!
- Спомоги, Пётр Ильич, - грязная рука выпросталась из-под вагона, вынырнув на свет, - помоги!
- Да, то Авдей! – Стародубов нырнул к колёсам, туда же полез и Сысой, - тыть како тута оказалси? - Но Авдей только что-то невнятно мычал, шевеля разбитыми в кровь губами. – Эх! – Пётр потянул тяжёлое, безвольное тело Чащина, - спомогай, сына! – Но и вдвоём они только и смогли подтянуть Авдея на площадку перед вагоном. – Зови баб, намо одним не сдюжить.
Вчетвером они еле-еле заволокли впавшего в беспамятство Авдея в вагон. Рассмотрев разбитую в кровь голову мужа и покорёженное лицо, Хавронья впала в столбняк и только стояла, прижав руки к груди, тихо шепча,
- Господи спаси, Господи сохрани, Господи…
- Да, замолчь, ты, беду накличешь, - Стародубов ощупал начавшего стонать Авдея, - завроде ничаво страшнова. Кости целы, тако немного по башке дали, да морду расковыряли, а вот игде она лапти оставил, энто вонпрос.
- Сняли-и-и, - тоненьким голосом выговорил Авдей, - како по башке шандарахнули, тако я и обеспамятовал, расчухалси – по мине шарют, лапти с ног потянули, ну, - он замолчал, передыхая и набираясь сил, - говорю: «Что деете, православные?», меня внове по рылу, ить…, кады свистать стали, я подо вагон уполз, тамо и замер.
- Зачема пошёл-то?
- Дык, выпить хотелоси, с мужиками погуторить…
- Погуторил?
- Зараз душу отвёл, - Чащин закашлялся, - однова смоленские татями сказалиси.
- Смоленские ли? – усомнился Пётр Ильич, - завтрева жди околоточных.

* * *

Утро хмуро и неприветливо вползло в маленькое оконце, под самым потолком вагона, окутывая серым полумраком лежавших на сене людей.
- Мамка, мне холодноть! – запищала Катька, прижимаясь к тёплому боку Лукерьи, - знобит.
- Тихо, тихо, - зашептала мать, - всех разбудишь.
- А, мне холодно, - не унималась Катька, - сильно холодно.
- Чичас, - женщина стала укутывать дочь в тулуп, - полежишь и согреешьси.
- Што тама, Лукаша? – Стародубов приподнял лохматую со сна голову, - чевой девка плачет?
- Видать прихворнула.
- Видать, али прихворнула? – Пётр стал подниматься, шурша сеном и ворча, - вот же напасть, тольки этого и не хватало. – Покряхтывая, он полез к дочери. Тяжёлая, грубая от крестьянской работы, ладонь невесомо опустилась на лоб ребёнка, – да, ить, она вся полымем горит.
- Дохтура бы надо, - робко-просительно протянула Лукерья.
- Язви тебя в душу, - он беспокойно задвигал руками, - дохтур, она то денег стоит.
- Петруша, - тоненько завыла Лукерья.
- Но-но, чегось тыть, я жеть не аспид каковой, - его рука нырнула за пазуху и достала пропотелый, кожаный кисет, подвешенный на крепком шёлковом шнурке, - рупь хватит, поди? Не, не хватит, - пальцы бережно перебирали монеты, - ишо рупь. Вота, - он немного подумал, - теперича хватит, - Пётр аккуратно завязал кисет и спрятал на место. – Сысой, сын, вставай.
- Ась?
- Сбирайси, пойдёма.
- Кудыть? – мальчик потянулся, - сон снилси, лето, речка и я с Катькой и Трофимкой купаемси, а в округе жара стоить.
- Полно, болтать то, - отец озабоченно посмотрел на дочь, - Катюха заболевши.
Вагоны с переселенцами были загнаны в тупик, на товарные пути, и до вокзала дорога была неблизкой. Они перебрались через пути и, придерживаясь края, направились в сторону пассажирского вокзала.
- Поспешаем, Сысой, поспешаем, - поторапливал Пётр сына, – намо до зарезу надоть дохтура сыскать.
- Тако оно, - мальчик вертел головой, - мотри, батя, каковая железянка стоить, што тебе барыня на подворье, дась.
- Тыть меньше башкой верти, а под ноги гляди, вона ужо увсе лапти в чёма-то извозюкал, обувку беречь надоть.
- Тако то грязища каковская.
Разговаривая они не заметили, как из-за каменного, приземистого здания высыпала с десяток человек. Тускло отблёскивающие кокарды, ножны сабель, хлопающих по голенищам юфтевых сапог, белые шнуры, спускающиеся по груди и прикреплённые к рукояткам револьверов, усатые, красные лица надвигались на Стародубовых. Первым полицейских заметил Сысой.
- Батя, - ухватил он Петра за рукав, - поглянь-ка «фараоны» чапають.
- Игде? – Пётр поднял голову, - никако к нашенским вагонам направилиси. Намо бы обочь проскочить.
Он хотел было отойти в сторону, чтобы не попасться на глаза приближающихся полицейских, но не успел.
- Стой! – грозный окрик пресёк его попытку, - Букин тащи их сюда!
Громадного роста полицейский, сделав несколько больших шагов, ухватил Петра за ворот сермяги,
- Ну-кася, пойдём, господин пристав кличет.
- А, я што, а, я што? – заспешил Пётр, - мне бы к дохтуру надоть.
- Поговори мне, кила курская, видал, - огромный, волосатый кулак подплыл к лицу Стародубова, - пойдём, тебе сказано, и не выпендривайся, а то…
Пётр Ильич никогда не был человеком робкого десятка, на сельских сходах всегда принимал самое горячее участие, а иногда пускал в ход и жилистые кулаки, а тут испуганно сжался, втянув голову в плечи, и сгорбился, как старик.
- Кто такой будешь?
- Тако я, тако то.., - невнятно забормотал Стародубов, - мыть энто, мыть…
- Так это из переселенцев, ваш благородь, - неожиданно пришёл на помощь зверовидный полицейский, - кудыть пошёл. – Он встряхнул Петра за воротник, - говорь, кудыть подался, кила курская!
- Тако, тако, доча у меня захворавши, - зачастил Стародубов, - сильно жаром пыхает.
Высокий, худосочный главный из полицейских склонил голову на плечо, словно курица рассматривая Петра, как найденное в навозе зерно и решая склюнуть или нет сей неаппетитный завтрак.
- Ты, что юродивый?
- Я тоть, - не понял околоточного Стародубов, - та нет.
- Тьфу! – сплюнул Букин, - ну, што с него возьмёшь, деревня.
- Фамилия? – не унимался околоточный.
- Тако, Стародубовы мы, вона и сын Стародубов и я, и жёнка, и…
- Всё, всё, - махнул рукой полицейский, - мы поняли, что ты Стародубов, и куда же ты идёшь, Стародубов?
- Так дщерь у меня захворала, я за дохтуром подался, за дохтуром.
- С ума сойти, - околоточный снял фуражку и стал протирать внутренний кожаный поясок , - упарился я, не те годы, чтоб по рельсам скакать. – Он вернул фуражку на голову, – а, скажи, Стародубов, ты драку ввечеру слыхивал?
- Слыхивал, вашабродь, како не слыхивать, шибко голосили.
- Сам небось выходил удаль-то показать.
Чувство чего-то опасного кольнуло Петра в левую сторону груди.
- Да, нетути, ваше бродь, семейный я, трое детишков у меня, а в драке то, зашибить могут, хтось их тады прокормит?
- Во, видал, Букин, какой сознательный лемент? Ладно, Стародубов, иди, только доктора ты не найдёшь, фельдшер на товарной станции имеется.
- Энто игде жеть, а, ваше бродь?
- Вот привязался!? Букин, проводи мужика до товарной, потом, как вернёшься, скажи уряднику, чтоб по вагонам осмотр провёл, всех, у кого рыло битое в каталажку, а я к станционному зайду, он меня давно приглашал, понял?
- Так точно, ваше благородие! – громадный Букин лихо притопнул сапогами и отдал честь, - сполню!
Пока полицейские решали свои дела, Пётр нагнулся и зашептал на ухо сыну.
- Сысойка, бяги скорееча до вагону и бабам обскажи, пущай прячут Авдейку, в сено зароют и народ запреди, ну, бяги, сына.
Лёгкий на ногу мальчонка рысцой припустил вдоль путей.
- Эт, куда, твой пострелёнок подался? – Букин навис над Стародубовым.
- Так, то, назад побёг, я жеть теперича с вами, чевой мальчонку гонять?
- И то, верно, - полицейский прищурил глаза, - а, ты не обманываешь?
- Хтось, я?! Да, штоб у меня руки отсохли, - вона, глянь, - его рука с быстротой крыльев ветряной мельницы стала ложить кресты, - истинный Бог!
- Да, будя, будя, пошли до товарной, у меня ещё делов по горлышко.